МОДЕРНИЗМ I 1) Темнело; и прохлада ночи опускалась на изнуренный город. Шаги мои были отчетливо слышны, гулким эхом непрестанно повторяясь в канализационных люках, столь часто попадавшихся на моём нелёгком пути. Серые громады домов высились вокруг, мешая луне светить. Внезапно что-то заставило меня остановиться и оглядеться вокруг. В одном из окон на первом этаже горел свет, и я заглянул туда. Яркое электрическое освещение позволяло разглядеть четырехугольную комнату. В ней не было ничего интересного. Дверь заперта была изнутри, зеркало покрылось пылью, а на стене подвешена была за волосы отрезанная голова, глаза её прикрыты. Электрический свет был рядом с нею неуместен. Я обошел вокруг дома и спустя пару минут нашел путь в нужную мне квартиру. Пройдя по скользкому коридору, я очутился в ванной. Я опустил голову в ароматную желтоватую воду и закрыл глаза. Когда я их открыл, было 5 часов утра. Недолго думая, я распахнул окно. Голова висела на прежнем месте, волосы её развевались по ветру, и пятна крови на полу приобрели отчетливые очертания. 2) Я не знаю, зачем я пошел за почтой: пришло письмо, но я не стал его читать, я сжег его и вернулся в комнату. Ветер утих. В соседнем доме кто-то умер: я слышал, как горели свечи. На его лице я увидел Хлынул дождь; я приобрел зонт и прикрыл им голову. Волосы мои расползались по телу, словно черви. Я закрыл дверь и, теряя равновесие, преодолевая размытые очертания окружающих предметов, направился внутрь. Дождь прекратился, кажется, началась весна. Я высморкался, рассматривая свое отражение в унитазе. II Двери лифта отворились минут через десять после того как я нажал потемневшую от бесчисленных прикосновений кнопочку вызова. Внутри царил полумрак, создаваемый искусным освещением: лучи тусклой лампочки как будто проходили через некий фильтр, в конечном счёте лишь намёком доходя до красно-коричневых обшарпанных стен, изрисованных бледно-голубым маркером. Пустая кабина, манящая и завлекающая, замерла в ожидании. Я переступил долгожданный порог и, почувствовав себя вполне комфортно и уютно, нажал кнопку нужного мне первого этажа; она подалась легко и вспыхнула жёлтым огоньком, навевая определённо весёлые мысли. Лифт тронулся; ему явно нравилось то, что он делает, он не опускался, он просто падал вниз, так что у меня в какой-то момент засосало под ложечкой. Я взглянул на часы и убедился, что был вечер. Спешить было некуда; лифт, казалось, понял это и успокоился; он двигался ровно и размеренно, словно выверяя каждый свой шаг вниз по бесконечной сумрачной шахте. Привычная усталость сказывалась и на мне, так что я достал книжку и углубился в чтение. Лифт тем временем двигался бесшумно, как будто искренне стараясь не помешать мне. Впрочем, этого и не требовалось. Книжка оказалась весьма увлекательной, и я уже не замечал, как один за другим уносились то ли вверх, то ли вниз бесчисленные этажи. Я молод, думал я, и имею полное право радоваться жизни. Я взглянул на часы, но полумрак не позволил мне разглядеть их стрелки, и я снова углубился в чтение, которое давалось мне на удивление легко, несмотря даже на обилие знаков препинания на испещренных мелким убористым шрифтом страницах. Минуты шли незаметно, но в какой-то момент я ощутил, что естественные потребности рано или поздно возьмут верх, и решил отправиться ко сну, тем более что сон этот ничто уже не могло бы потревожить. Я уселся на гладком, блестящем полу лифта и, склонив голову, закрыл глаза, предавшись грёзам. Проснулся я утром; голова была удивительно свежая. Позавтракав (я предусмотрительно захватил с собой пищу), я осмотрелся вокруг. Надписи на стенах, казалось, поблекли - то ли маркер, использованный современными неандертальцами, оказался недолговечным, то ли дело было в особенностях восприятия живописи в зависимости от времени суток; последнее предположение показалось мне наиболее вероятным. Я отбросил грустные мысли, встал с похолодевшего за ночь пола и радостно потянулся, удовлетворенный жизнью. Этажи всё так же стремительно проносились за узкой щелью между створками дверей; шли годы. III Она легла, прикрыв мокрую голову тонким одеялом, и предалась сладострастным размышлениям. Картины, ей представлявшиеся, не уступали по своей реальности живым впечатлениям, так что стоны её и вздохи, отчетливо слышные повсюду, будучи записаны, пригодились бы в качестве звуковой дорожки к одному из тех фильмов, которые так не любит наше правительство и которые так любит определенный круг людей, не вполне удовлетворенных своею любовною жизнью. Итак, она закрыла глаза и представила себя лежащей на вышитом золотом диване... Она подымает с пола стодолларовую бумажку и высмаркивается. Как их здесь много, этих бумажек! Она прижимает их к своей горячей груди. Входит муж её - новый русский. Он ложится на диван и ебёт её. От него пахнет ароматными французскими духами, и сотовый телефон его время от времени издает приятные звуки, сравнимые с ритмами из последнего альбома "Руки вверх!". И мысли её переносятся к вчерашней дискотеке... Она не могла вспомнить кто был с нею - но ведь это не главное... IV Горячий летний пар поднимался от измождённой неутомимым солнцем многострадальной земли, заволакивал глаза, ненавязчиво полз в ноздри. Птицы смолкли; дорога опустела, а недалёкий лес наполнился непонятными разговорами вечерних листьев. По небу проплыло облачко, на мгновение прикрыв вспыхнувшую только что на востоке голубоватую планету. Комар прожужжал под ухом - как-то очень по-доброму, тихо и мелодично, не желая, видимо, нарушать покой, но всё же заставив Альберта по привычке отмахнуться. Наташа заметила его резкое и на фоне всеобщей гармонии удивительно неловкое движение и вопросительно сжала тёплыми пальцами его узкую ладонь. Они остановились и одновременно поглядели наверх: только что стриж пролетел над дорогой, исчез, задев пару нежных зелёненьких листочков юной, невинной берёзки. Смущённая таким неожиданным посягательством на её вечернее платье, она долго ещё недовольно пожимала ветками. Наташа опустила глаза и встретилась с улыбающимся взглядом Альберта. Она улыбнулась в ответ, коснувшись свободной рукой его загорелой шеи и легонько проведя по неважно выбритому подбородку. Они постояли так с минуту, и никто не нарушил молчания, кроме Наташиного сердца, впрочем, стук его скорее не слышался, а угадывался - по крайней мере, Альберт чувствовал его своею грудью, прижимавшейся к Наташиной, и внутри у него тоже что-то зашевелилось. Он наклонил голову, их губы встретились. Подлетевший было комар тактично развернулся и стремительно заскользил вниз, выписывая в воздухе неровную спираль. - Я люблю тебя, Наташа, - прошептал Альберт, чувствуя лёгкую дрожь пальцев, покоившихся на её талии, - трепетное отношение к возлюбленной выдавало в нём типичного интеллигента. Лицо девушки стало серьёзным, дыхание - глубоким и прерывистым. - Правда? Ты действительно любишь меня? - Да, милая. Я люблю, люблю тебя! Больше всего на свете! - Он говорил почти шёпотом, слова угадывались по губам, согревая Наташину душу. О, сколько отдала бы она за то, чтобы это мгновение никогда не кончалось! - Правда? Нет, милый, скажи мне... Мне столько раз говорили эти слова... - Я хочу, чтобы ты слышала их вечно! - произнёс Альберт, и губы их вновь сомкнулись, и мир закружился и исчез. Весёлые берёзы и строгие ели, по-осеннему сдержанный солнечный лучик и аляповатый домик скворечника на тонкой, покачивающейся веточке - всё вокруг слилось, всё беззвучно зашумело, завертелось, загорелось, вспыхнуло розовым пожаром любви. Наташа заметила только, как смутным силуэтом пронеслась над ними безучастная серая птица, тщетно пытаясь напомнить о реальности. "Несчастная, - подумала Наташа. - Ей не дано почувствовать всё то, что сейчас чувствую я." - Я... я тоже люблю тебя, - прошептала она, как только обрела способность говорить. Она не раскрывала глаз - горячее дыхание, нежно касавшееся её щеки, неназойливые руки, словно проникающие в её тело, - вот всё, что ей нужно было в это мгновение, и всё это у неё было, и она была счастлива. Альберт слегка отстранился, освободил одну руку и неловким движением, стараясь не запачкать пальцев, попытался стряхнуть с плеча свежую птичью какашку. V - И где же твои белые пурпурные реки? - окинула она рощу пламенем, укрывая флажолеты золотых колосьев волос в смутный сон. На юге вспыхивали облака юности, спокойно, тихими дуновениями прожигающие урбанизированные скалы зеленоватых целлюлоидов. Полумрак. Солнце неслышно кашлянуло над неприметным малиновым садом. В тени хризантем сидели двое и, не в силах исполниться тягостного напряжения глаз, пили густой фиолетовый сок. Их ноги, сомкнутые лескою вечности, казались прозрачными, как крики полуночных уток. - Впрочем, нет, - голос, прерванный, как ствол недавнего охотничьего ружья, встрепенулся и замер на ветке клёна. Луч кремневой зажигалки качнулся второпях, открывая путнику вид на душещипательные просторы Атлантики. - И вот ради этих унылых камбузов мы строили неуловимые сети и повернули ветры вспять? - неврастенический шёпот повис над перилами, медленно начиная таять: не иначе как он был сделан из чистого льда. Вереница часов коснулась пушка на её стремительном мягком пальце; рот приоткрылся, из него показались свежие, вчера только прорезавшиеся зубы. Маятники листьев, внимая шороху атомов, выстроились в четыре неровных ряда, напоминая гроздья ушей. - Посмотри наверх, там обезьяны капают с ветвей созвездий. - Нет, милый, это мыши клюют робкую труху прошлогоднего винограда! Утро приближалось, хромая и посмеиваясь склизким язычком, знакомым каждому, кто хоть раз в жизни пробовал стрелять воробьев себе на суп. Подобные забавы устраивались в деревне ежегодно, и лишь последний трус и ублюдок не считал должным приручить миндальные губы... Ни для кого природа не сделала различий: хвосты переплелись в бесконечной радуге, и капли изумрудного воска запечатлелись на ножнах времени. Внезапно послышался треск, и варёные деньги покинули осиротевшие карманы. Это соринки пепла ночами плывут в усадьбу, освещая контуры хлеборобов причудливой капителью. Дремлющий, словно ангел, седой командир принимал кровь из-под туманных крыш и влагалищ полей звёзд, навевая на прибрежную гальку лёгкий красноватый обморок. Дети спали на полатях, взявшись за руки, нервно почёсывая хрустящие юные затылки. Небо пело им песни о доброте морских жужелиц, когда они пьют маслянистый эфир из ломких фарфоровых трубочек. Приход погрузился в тёплый саван. Лишь комар, кажется, умирал от счастья в собственной, много лет не прибранной, но всё ещё живой постели. Томагавки попугаев летали вокруг, наводняя леса огнём и безмолвием. VI Пространство, которое может охватить взгляд человеческого глаза, ограниченно, а если учесть еще всевозможные пороки зрения, имеющиеся у почти каждого из нас (может быть неосознаваемо), - тогда можно прийти к выводу, что глаза скорее обманывают нас, по крайней мере, скрывают от нас значительную часть истины. Морские волны за окном. Волны кажутся чем-то приятным, как говорится, ласкают взор. Мы всегда наблюдаем их со стороны, мы не можем представить себя в образе волны. Если вокруг спокойно, тем, кто за этим всем смотрит, тоже хорошо, приятно, спокойно. Однако и в стихийном бедствии находят прекрасное и возбуждающее. Человек, движимый инстинктом саморазрушения, наслаждается, глядя на шторм, который скоро уничтожит и его самого. Но в этот раз не стоило бояться. Пролетела незнакомая птица. Знакомо ли птице чувство страха во время полета? Насколько она уверена в собственных силах? Когда она летит на стекло, то осознает ли она, хотя бы где-то в глубинах бессознательного, что впереди препятствие, знакомо ли ей вообще чувство сомнения? Если нет, тогда я завидую птицам. Всегда ведь возможен внезапный, неожиданный конец, но это действительно лучше, чем конец, о котором знаешь заранее. Если же боишься конца, остаток жизни превратится в кошмар. Ожидание. Бесконечное. Горные вершины искрились на Солнце, я подумал о том, что надо взобраться на одну из них - мне казалось, это было бы легко. Ибо я не видел никаких препятствий. Издалека эти склоны кажутся, во первых, довольно ровными, а во вторых, нисколько не крутыми, взобраться на них - так же легко, как на холм Среднерусской возвышенности, только немного дольше. Так зрение в очередной раз обмануло меня. Напряжение в природе нарастало - или так показалось мне. Куда-то подевалась всеобщая гармония, которая когда-то позволила миру возникнуть, и просуществовать миллиарды лет. Воздух будто бы наполнился криками. Криками птиц и людей, хотя на слух трудно было отличить одних от других. Если в это время опуститься под воду, то можно было бы услышать крики рыб. Они прятались друг от друга среди кораллов и зарослей водорослей, которые как будто стремились навечно их запутать в своих сетях. Рыбы не сопротивлялись, как если бы прекратилась всякая борьба за существование. Животным тоже присуще иногда стремление уйти. Красно-белый ковер из червей шевелился медленно, как в агонии, но казался самым живым из всего, что было вокруг. Немного глубже исчезал свет. Что было еще глубже - сказать трудно. Мы не знаем, что находится в сердце Земли. Существующие догадки ничем не подтверждаются, хотя, с другой стороны, какая разница. Но стоило бы проверить. Кто-то, потенциальный самоубийца, спускается по веревке вниз, все ниже и ниже, до конца. Если там действительно очень горячо, он может быть умрет от жары (сгорит). Это неправдоподобно. Столько тепла внутри - и такой холод снаружи. Это было бы несправедливо. Наверняка этот человек не выдержит, упадет и разобьется. Так и сейчас - чье-то окровавленное тело, призрак, преследующий меня уже довольно давно. Это не игра моего воображения, не галлюцинация, и с потусторонним миром здесь нет никакой связи - просто они забыли убрать труп. Когда он был еще жив, его кто-то спросил, который час, - я не помню, что он ответил. Когда меня спрашивают, сколько времени я прожил, я не знаю, что ответить. Солнце медленно приближалось к горизонту, как будто падало. Интересно, когда Солнце упадет на землю, будет ли это сопровождаться грохотом, взрывом? Небесные тела в обыденном сознании прочно связаны с чем-то великим и горящим, а потому взрывоопасным. На самом деле, как мы знаем, многие звезды очень холодны. Некоторые люди думают, что Солнце, Луна, и Планеты созданы специально для них, но это, конечно же, не так. Приближается утро. Весь мир впереди преобразился. Возможно, такое восприятие, в черных тонах, ближе к истине. Оттенки цветов - искусственное построение, как сочетания цифр. Можно искусственно создать целый мир. Один из них был от нас совсем близко, метрах в пятиста. Это был рай, созданный воображением еще древних жителей Месопотамии, заимствованный христианской верой, ставший предметом размышлений и мечтаний людей на протяжении двух тысяч лет, и вот наконец оказавшийся реальным. Это был тот самый земной рай, где пали Адам и Ева в доисторические времена. Потерянный рай - поэтический образ. Сама собой напрашивалась мысль преодолеть эти полкилометра и остаться там. Территория рая была не очень большая, но она казалась не такой, какой она была на самом деле, так как не подчинялась или законам природы, или человеческому взгляду. Дерево жизни имело в высоту около восьми метров, его плоды напоминали огурцы, но были характерного кроваво-красного оттенка, в темноте светились и были, действительно, вожделенны для взора. Власть над чувственными влечениями, пронеслась мысль, с каких-то пор считалась добродетелью, наверно, со времен грехопадения, но в то же время, если бы это было так, вся природа, в частности животный мир, представляла бы собой средоточие зла. Как люди говорят о том, что рая не существует, когда он перед моими глазами? Через пару минут стало темнее, потому что две звезды на северо-востоке погасли. Две другие продолжали гореть, напоминая чей-то взгляд, просящий о прощении и помощи. Я тогда пообещал им помочь - не знаю, смогу ли я сдержать обещание. Мир вдруг предстал в зеркальном отражении. Я потерял координацию движений, но скоро приспособился к новым условиям. Я - единственный, кто смог сделать это, сразу же я увидел, что все живое и неживое вокруг ходит как бы впотьмах, наощупь, шатаясь, падая, крича и умирая. Некоторые увидели во мне спасение, и стали вращаться вокруг меня, как планеты. Так возникло, наверно, движение тел вокруг Солнца. Я пытался удержать их, но они испытывали какое-то новое и очень приятное состояние, сравнимое с оргазмом. Капли дождя стучали по моему сердцу. Тогда я спросил, когда я умру, мне сказали, что через десять секунд... .